Род Волка - Страница 78

Семен не сразу понял, что они там делают, а когда понял, его самого замутило: собирают мочу отравленных и пьют ее!

Да еще чуть ли не ссорятся из-за «дозы»!

Вероятно, яд не успевал полностью разложиться на пути от глотки до мочевого пузыря. Того, что осталось, употреблявшим «вторичный продукт» явно хватило – кое-кто тоже валился в судорогах на землю, а остальные потихоньку впадали в невменяемое состояние. Этот разврат продолжался, наверное, не менее часа, причем Семен заметил попытки сбора и использования продукта двойной и даже тройной «перегонки». Последнее доставалось совсем уж сопливой молодежи и существам, которые являлись, наверное, пожилыми женщинами.

В задних рядах еще делили остатки мочи, когда мужчины начали приходить в себя (или еще куда-то) и потихоньку рассаживаться по своим местам. Сохранение равновесия многим давалось с немалым трудом.

Горностай сидел на земле, опершись спиной о бревно, и раскачивал голову из стороны в сторону как тряпичная кукла. Кижуч предпринимал отчаянные попытки на это бревно сесть, но каждый раз промахивался и валился на землю – его это очень веселило. Медведь, лежа на боку, пытался сосчитать свои конечности, но каждый раз сбивался и с хохотом начинал сначала. Художник вел себя вполне прилично – тихо ходил на четвереньках вокруг костра, аккуратно переступая через лежащих.

Наконец Горностай перестал мотать головой, поднял лицо кверху и издал протяжный горловой звук. Те, кто был в состоянии, его нестройно поддержали. Это придало ему сил, и он, с трудом поднявшись на ноги, двинулся вокруг костра. Встретив ползущего навстречу Художника, Горностай остановился, некоторое время рассматривал его, потом вновь возопил, воздев руки к ночному небу, и двинулся дальше. Художник согласно кивнул, развернулся и пополз за ним следом.

Вероятно, по плану, который был известен всем участникам мероприятия, судороги и рвота должны были смениться состоянием расслабленности и потерей координации. За этим следовало возбуждение, потребность в двигательной активности. Один за другим мужчины вставали на ноги и присоединялись к кружению вокруг костра. Воздевание рук и неразборчивые вопли постепенно становились все более дружными и громкими. Вся остальная публика, оставаясь на месте, тоже начала орать и махать руками.

– Что они кричат? – спросил Семен.

– Они произносят мольбу-заклинание, обращенное к жителям Верхнего мира.

– А почему я ни слова не понимаю?

– Никто не понимает, – заверил его Атту. – Это древний язык наших предков.

«О Господи! – подумал Семен. – У них тут, в каменном веке, своя древность!»

Между тем воодушевление мужчин в «хороводе» все нарастало, плавно переходя в исступление. Оттертый в сторону Художник раз за разом предпринимал попытки подняться на ноги. Наконец ему это удалось, правда не самостоятельно, а с помощью подростков. Некоторое время он стоял, покачиваясь и пытаясь понять, что происходит вокруг. В конце концов понял, но не стал встраиваться в общий хор, а, наоборот, что-то завопил не в тему, переходя на визг. Удивительно, но его послушались! Кто-то остановился, кто-то продолжал двигаться. Возникли давка и столпотворение, в ходе которого один из воинов свалился в костер. На удивление неторопливо он поднялся, опираясь руками о раскаленные угли.

Неразбериху прекратил все тот же Горностай, который протолкался вперед и вновь с завываниями двинулся вокруг костра, но уже в другую сторону. Воины кое-как перестроились и потянулись за ним. Фразы на сей раз выкрикивались несколько иные, и воздевания рук не производилось.

– Теперь они обращаются к жителям Нижнего мира, – пояснил Атту.

– Долго еще это будет продолжаться? – поинтересовался Семен. – И чего мы тут сидим?

Из ответа туземца он понял, что ночью времени (даже в местном понимании) почти нет и, соответственно, его первый вопрос лишен смысла. А на месте они сидят потому, что события еще не доразвились до нужного момента.

Когда возбуждение стало всеобщим, из толпы воинов вывалился старейшина, которого Атту назвал «Кижучем». Точнее, это Семен так перевел для себя обозначение крупного самца нерестового лосося – называть, даже мысленно, пожилого мужчину «кетой», «горбушей» или «неркой» ему было как-то неудобно. Причем имелся в виду именно проходной лосось – цветной, горбатый и зубастый, идущий в реку на первый и последний в своей жизни нерест.

Так вот этот самый Кижуч пробрался к треноге с подвешенными чурбаками и извлек откуда-то две недлинные обструганные палки. Этими палками он принялся стукать по чурбакам, которые в ответ издавали довольно мелодичный звук, причем каждый чурбак – свой. При этом старейшина что-то напевал или скандировал, но сначала его не было слышно за общим шумом. Постепенно он, входя в раж, запел громче, и народ начал кучковаться вокруг него и пытаться подпевать.

Сначала это выглядело просто как гомон и шум, сквозь который пробивался трехтоновый голос деревянного тамтама. Хорошо подобранный ритм, как известно, производит завораживающее впечатление даже на уравновешенного трезвого человека, а уж на невменяемую и жаждущую отдаться чьей-то воле толпу – и говорить нечего. Так что минут через десять все дружно вопили что-то неразборчивое, причем Кижуч как бы спрашивал, а толпа отвечала:

– Тхедуай-я мхаанитту? Тхедуай-я мхаанитту?

– Мгутелоу ту тхе! Мгутелоу ту тхе!

– Скардихонья мхаанитту? Скардихонья мхаанитту?

– Мгутелоу ту тхе! Мгутелоу ту тхе!

И так четыре раза, а потом еще какая-то абракадабра в виде «припева».